Возвращаясь с охоты, я выбрался на лесную санную дорогу. Она вывела меня в поле. Вдалеке виднелась одинокая деревенька. Было пасмурно, шел снег. Сквозь него я смутно увидел впереди небольшой возок и идущего рядом с ним человека.

     Перед санями с хворостом вроде бы маячила дуга, но лошадиной головыне было видно. Приблизившись, с удивлением обнаружил, что в санки был запряжен огромный беспородный пес.

     - Хорош коняшка-то у вас, - улыбаясь, сказал я идущей рядом с возком не старой ещё женщине с миловидным лицом. Она держала в руках тонкие вожжи.

     - На безрыбье и рак рыба, - вздохнув, ответила женщина. – Трезорушка выручает, на нем и сенца привезу, и дровишек.

     Начался разговор, из которого я узнал, что в деревне живут одни старики, да и тех немного осталось. Что приехали они с мужем из Казахстана, где теперь русским житья не стало. Обзавелись хозяйством, да вот муж Ульяны неожиданно помер, и осталась она одна горевать. Колхоз, помогавший раньше, распался. Трудно одной, ну и приспособила Трезора вместо лошадки.

     Мы приблизились к крайнему дому завидневшейся деревни, женщина открыла ворота, и Трезор завез сани с хворостом во двор.

     - Поди устали, заходите передохнуть, - сказала хозяйка. Я с радостью воспользовался приглашением. Ульяна стала распрягать пса. И удивительное дело, он вел себя не по-собачьи, не суетился, а степенно, словно настоящая лошадь. В глазах пса светилось достоинство и сознание собственной значимости.

     - Как же вам удалось приучить его к саням-то?

     - Да я и не приучала. Своей головой понял. Санки и дугу мне мужики за водку сделали, а упряжь сама сшила и оглобельки сладила. Собрала всё и зову Трезора, пришел, встал в оглобли, запрягла, и поехали.

     - Он у меня, как человек, всё понимает, - продолжала Ульяна, - летом телка в заборе шеей застряла, так он доложил: прибежал, лает, за собой зовет. Вытащили скотину, а то бы удушиться могла.

     Посидев у гостеприимной женщины, я заспешил на полустанок к вечернему поезду. Она вышла на крыльцо. Трезор, лежавший до этого в конуре, вылез, потянулся и зарысил к калитке, где встретил меня с ощеренными клыками.

     - Трезор, пусти человека, - крикнула Ульяна, и пес, хоть и нехотя, но уступил мне дорогу.

     На следующий год я снова заглянул в эти края. Окна домика Ульяны были забиты досками, крыльцо занесло снегом. Я зашел ко второму знакомцу из этой деревни – крепкому, угрюмому мужчине лет сорока пяти, жившему бобылем. Матусяк происходил из сосланных поляков, когда-то звали его Яном, а сейчас обратился в Ивана. Жил он плотницким делом, а зимой ловил капканами лисиц и куниц.

     Встретил меня без улыбки, но позвал в избу. В избе было грязновато, пахло чем-то несвежим, однако полного запустения не имелось. Иван не курил и, к удивлению и раздражению сельчан почти не брал в рот водки.

     - Куда Ульяна-то девалась? – спросил я.

     - Да к сыну в город уехала.

     - А Трезор?

     - Отравил я его.

     - Как же она на это согласилась?

     Сначала нехотя, но постепенно оживляясь, Иван рассказал мне, что дважды сватался к Ульяне, но та отказывалась. Как-то вечером он, проходя мимо ее дома, заглянул в щель между ставнями и увидел картину: Ульяна сидела рядом с Трезором, обняла его и гладила.

     - Так мне обидно стало, что кобеля целует, а меня не хочет, - продолжал Иван. - Я потом этому Трезору кус мясца подкинул с крысидом, ну он и загнулся.

     - Да ведь пес не виноват.

     - А вот не целуйся с кобелём, - мрачно сказал Иван. Глаза его поблескивали недобрым светом.

     Поговорив еще о деревенских делах, мы распрощались. Как и в прошлый приезд, небо было свинцовым, падал пушистый снег. Выйдя за околицу, я оглянулся: сгущались сумерки, деревню почти уже не было видно, но светились три огонька в окнах изб. Тут ещё жили люди.

Вернуться назад