Статья А. Соличева (Напечатана в газете "За сельскохозяйственные кадры" 10.01.1973).

В конце августа мы уезжа­ли на практику. Деканат вы­дал инструкции, проверенные жизнью и временем. Царил дух великих сборов. Выцвет­шие рюкзаки напоминали об охотничьих кострах и таеж­ных диких закатах. Ружья были вычищены, как пушки к военному смотру:  мы зна­ли - это будет смотр наших сил.

Уезжали на все четыре: на Балтику и в Азию, на Се­вер и в Сибирь, на Кавказ и в Карелию, на Урал и Ал­тай... От названий кружилась голова, и тысячи километров опьяняли сильнее вина.

Мы уезжали. Позади оста­лись три охотоведческих кур­са, ставшая родной Вятская сторона. Впереди была новая, незнакомая жизнь, длиной в сто дней.

Шестерых из пятидесяти самолет высадил на меже Урала и Тюмени, в поселке со страшным названием Гари. Это был первый сибирский поселок и наш предпоследний этап. Было еще ожидание в приезжем доме, жребий - и вот, наконец, мы с Женей Ма­лых плывем на барже по жел­той Сосьве к жемчужине За­падной Сибири - Пелымскому Туману испытать судьбу охотника-промысловика.

На последнем этапе - пе­шая дорога к деревне Шан­таль. Промысловый Шанталь встретил нас большими изба­ми, лаем собак и любопытны­ми старухами, которые кури­ли самокрутки. По единст­венной улице стадами броди­ли свиньи и овцы. Потом мы осознали, что это самое на­дежное подспорье промысло­вика.

Нас встретил охотовед ир­кутской закваски, накормил, напоил, в бане помыл и оку­нул нас сразу в промысловую жизнь. Впервые мы закупали мешками муку, дробь и корм собакам. Впервые в жизни своими руками шили себе охотничьи бродни. Охали по утрам и стонали от боли в ис­колотых пальцах. В ожидании главной пушной охоты били уток, глухарей и собирали клюкву. Был жесткий хозрассчет. Что добудешь - тем и живешь. Дикоросы уже мере­щились бесконечными качаю­щимися кочками и ныли в черных от багульника паль­цах. Первая промысловая оскомина была набита проч­но.

Но первые встречи с людь­ми этого безвестного таежно­го угла! Мы ели с ними урашницу и болтушку в дым­ной избушке и говорили про хлеб, по вечерам слушали Ва­силия Ильича Касьянова, од­ного из тех Касьяновых-брать­ев, чей отец корчевал здесь лес и сеял первый хлеб. Он без конца рассказывал сказ­ки. Это было удивительно и мило. Никто в мире сейчас не рассказывает сказок! Не ве­рилось, что этот мягкий, лас­ковый старик убил десятки и тысячу соболей. Мы учились охотничьему ре­меслу у этих людей. Но ecли б можно было научиться их мужеству, неприхотливос­ти, доброте!

...Ушел сентябрь. Проплы­ла плавно и багряно листьями по медленной реке осень. От­горела калиной по берегам, уронила горькие ягоды в тем­ную воду, алый шиповник только остался на голых кус­тах. Там радостно глазу и за­мирает сердце от взрывов глухариных тяжелых крыльев.

Пелымская осень! Косачи с красными бровями вылетают с утра к реке и долго сидят над водой. Любуются, прихо­рашиваются, однако, как ска­зал старый охотник, зиму ждут. Над чистым болотом - янгой все чаще свирепеет ве­тер и рябью ложится на ни­зинные озера. Белым мира­жом качаются там лебеди. Они молчат и ждут холодных ясных дней.

В деревне радость. Слет охотников. С утра на берегу стоят казаны, дымятся кост­ры. Носят туда золотых карасей и баранину. Женщины ва­рят уху и тушат сибирскую картошку с мясом. Пекут пи­роги с рыбой, ягодами, гриба­ми. Накрываются столы в светлой избе. Зa деревней палят в цель из винтовок про­мысловики. Приз за стрельбу здесь почетен как военные ордена.

Потом было собрание, на котором говорили лаконично и точно. За цифрами, датами и обязательствами вырастала новая промысловая жизнь. Говорили о транзисторах - мало привозят! Неплохо бы и телевизор портативный. И говорили об этом люди, чьи отцы еще знали старинные торга и алчных скупщиков!

Говорили люда, чьи деды слепли от оспы и гибли в голодные годы, потому, что кормила их только тайга. Им нужен аэродром, чтобы чаще привозили новые кинофиль­мы! Это было собрание, на ко­тором мы выросли на целую жизнь.

...Утром женщины прово­жали своих мужей на промы­сел. Длинные нагруженные лодки уходили вверх по реке. Нас провожала остячка, кото­рая пекла нам хлеб и сушила сухари.

Долгая дорога водой. Ми­мо зарастающих полей, мимо черных опустевших хуторов. Ушла по косогору влево мерт­вая деревня Вотьпа. Старый манси рассказал нам груст­ную легенду.

Давным-давно жил здесь охотничий народ так плотно, что трубку из окна в окно передавали, жили вольно, би­ли зверя и птицу, орех кедро­вый собирали. Рыбы в реке было много, и рос свой хлеб. Не забывали праздники, пи­вом-брагой тешились да хоро­водами. В дни великих поко­рений царские слуги побили всю деревню за то, что отка­зался народ платить ясак и подчиниться. Всех порезали, осталась только в бедной из­бе девочка (сирота она была, по-мансийски Вотьпа). С тех пор и стали деревню Вотьпой звать. Люди поселились, жили снова. Да только в тридцатых красных годах опять опустела Вотьпа, сирота таежная! Ушли люди к новой жизни, к свету и тракторам.

Минули хутора, и теперь по берегам стоял вековой лес. Царство медведей и глухарей, еще неведомое нам, загадочное. В два дня мы добрались до своей охотничьей вотчины. У избушки ни крыши, ни окон. Внутри сыро и холодно. Но выкинута ржавая печка, наведена в два счета крыша и зажжен в новой печке жаркий огонь. Первый огонь промыс­ла! Печем хлеб и делаем лы­жи своими руками - от их цивильной белизны не оста­лось и следа. Воля, первобыт­ность! Около избушки следы соболей и удивленные глухари. Дни солнца, снега и кед­ров. Лай собак тонет, пропа­дая в густых верхушках ста­рых деревьев. Волнение пер­вых выстрелов! Когда ружье кажется святым, как перо по­эта, когда мех белки кажется голубым, как небо в июне. Ра­дость движения, радость силь­ных рук и жажда расстояний! Хотелось идти до океана...

Возвращались поздно. Ра­довались друг другу, варили глухарятину и обезжиривали шкурки. В лабазе появились первые связки белок, пахучие и рассыпающиеся.

Быстро летели дни. И уже лед на реке, и молчит кедро­вый лес весь в снегу. Даже выстрел раздается, как мяг­кий  хлопок. Пришли морозы и собаки перестали работать. Это были минорные дни. На­доевшие за осень рябчики ис­чезли, как сон.

Собольи следы аккуратно и презрительно огибали все на­ши ловушки. Это было невыносимо. От этого не шли но­ги. Мы тропили их. Тысячу раз пересекали собственные следы. Соболя кружили, хо­дили под буреломом, уводили на болото. У нас были нерав­ные шансы. Я кричал на со­баку, но она виновато смот­рела на меня и беспомощно ползла по снегу.

Приходили в избушку злые. Поняли, что конец промыслу и практике, и что надо уез­жать, пока не завалило мо­лодой ледок на реке.

На нартах мы уходили из вотчины. Уходили надолго. Может быть, навсегда. Три дня упряжки, предательская наледь и полыньи. Потом был Шанталь, первая сдача пуш­нины и деньги. Деньги про­мысловика... Мы прощались с Пелымом морозным ясным утром.

Потом мы шли, ехали, лете­ли и снова ехали. В обшей сложности четыре меридиана на запад.

Теперь мы уже дома. Сме­нили ружья на шариковые ручки и рюкзаки - на порт­фели. Сейчас вечер, гаснет шум на Октябрьском проспек­те, и затихает общежитие. Я смотрю на карту и читаю знакомые названия на меже Урала и Тюмени. Понимаю - больше там не бывать. Мы расстались с Пелымом на­всегда, потому что есть еще много незнакомых названий: Тобол, Лена, Енисей. Через всю карту протянулись изги­бы великих сибирских рек.

И совсем мало дорог. И бе­лые пятна.

Я вижу, как за древним Уралом лежит ночная белая страна. Там спят где-то в глу­боких снегах, храня осторож­ное птичье тепло, каменные глухари, и бесшумно прыгают соболи с глазами черными, как агат. Где-то греются у железных печек, слушая го­лос вьюги, охотники. В какой избушке, на какой реке ко­ротает промысловую ночь ска­зочник Василий Ильич?

В безвестном углу, на же­стоком морозе стынет наша опустевшая избушка, и снег давно замел все следы. Там прошли сто дней нашей прак­тики. И теперь это уже про­шедшее. Но мы вернемся к тебе, охотничья страна, мы заболели тобой навсегда! До ав­густа.

А. СОЛИЧЕВ, IV курс охотфака.

Вернуться назад